0

ПОЧЕМУ ЗЛО?

Андре Грин

Можно вспомнить, как Фрейд в «Анализе конечном и бесконечном» среди других факторов, препятствующих излечению, называет две формы проявления влечения к смерти:

Первая связана с Суперэго. Ее можно понимать в терминах вины и удовлетворения потребности в самонаказании. Вторая – «свободная», в некотором роде плавающая, диффузная. Из-за нее пациент сильнее всего «цепляется» за болезнь. Этот взгляд сам по себе не является спорным; я не собираюсь утруждать себя этой проблемой. Я только хочу использовать возможность, которую она мне дает, чтобы противопоставить две формы отношения к «злу» (в смысле болезни). Первая понятна, вторая избегает всякого понимания. Так обстоит дело и с проблемой зла с точки зрения морали. Одна из его причин анализируема, понятна и объяснима. Другая часть остается туманной и, кажется, избегает всякой причинности. Возможно, это и есть ее главный корень. Переформулируя Ангелиуса Силезиуса, хочется сказать: «У зла не бывает «почему». Болезнь, зло: отношение между этими двумя понятиями в психоанализе принимают смысл. Психическая болезнь, в своих самых вызывающих формах, может интерпретироваться, как «болезнь зла».

Это случай негативной терапевтической реакции или первичного мазохизма. Странный поворот событий. Психоанализ возник, чтобы «изгнать» истерию, долго рассматривавшуюся, как одержимость демонами. Дьявол охотится за телом истерика. Это позволяет видеть, что оно скрывает: бессознательный сексуальный фантазм. Истерия, как нить Ариадны, ведет нас по лабиринту невроза, показывая нам его секретную архитектуру. По крайней мере, позволяет надеяться на это. С помощью опыта мы можем найти путь из лабиринта. Но выход не близок. Возможно, вся теория влечения к смерти имеет лишь одну цель: объяснить случаи неудачи анализа. Первичный мазохизм – всего лишь наименование для проклятия за первородный грех, которому в былые времена подвергались истерики. Болезнь эта не столько «сексуальная», сколько «душевная», — это смерть.

 

Хороший – плохой: от Фрейда к Мелани Кляйн

 

Один из самых новаторских аспектов концепции психики Фрейда – это помещение принципа удовольствия – неудовольствия с одной стороны и принципа реальности – с другой. Когда мы думаем о дате рождения принципа удовольствия – неудовольствия, как предварительном условии психической активности, мы бываем удивлены: как это западной мысли потребовалось так много времени, чтобы обнаружить очевидное. Из этого утверждения следует серия последствий, которые нас интересуют, когда мы рассматриваем зло. Действительно, начиная с этого принципа, Фрейд настраивает свою концепцию психического аппарата. Слишком мало внимания обращают на разницу между «Влечениями и их судьбами» (1915) и «Отрицанием» (1925).

В первой работе внешний мир противопоставлен Эго и изначально рассматривается как безразличный. Точнее, во «Влечениях и их судьбах» Фрейд рассматривает стадию первичного нарциссизма (аутоэторическую), в которой Эго инвестировано влечениями и демонстрирует способность к самоудовлетворению. Отношение «Эго (субъект) — внешний мир» подразумевает удовольствие для первого и безразличие для второго: «Внешний мир сам (в общем смысле термина), он безразличен ко всему, что не относится к удовлетворению». Вспомним отрывок, в котором Фрейд, за несколько лет до этого, в «Формулировках, относящихся к двум принципам, управляющим ходом психических событий» (1911) утверждал, что такая система, прежде всего не имеющая шанса изначально существовать, может восприниматься, как условие, включающее материнскую заботу. То есть нарциссическая аутоэротическая организация младенца, способная удовлетворять свои потребности, основана на иллюзии, что он сам представляет себе все блага, тогда как их дает ему мать. Младенец это интегрирует, потому что включает мать в этот эффект всемогущества, при том, что она не имеет отдельного существования. Фрейд не возвращается к этому аргументу в тексте 1915 г., но можно подумать, что он здесь предполагается. Продолжая свои рассуждения в «Метапсихологии», Фрейд пишет о «Новообразовании в Эго» под эгидой принципа удовольствия. «Оно (Эго) принимает в себя объекта в той мере, в которой они являются источником удовольствия. Объектом теперь представлены в нем, оно их интерпретирует (говоря словами Ференци). С другой стороны, оно их исторгает из себя, если они вызывают неудовольствие». Ненависть возникает с открытием объекта, с которым обстоятельства ее связывают. Объект обнаруживается в ненависти. Принятие во внимание того, что объект не является частью Эго и поэтому не находится в его распоряжении, признание его независимости возникает одновременно с признанием того, что им нельзя распорядиться. Это усиливает ненависть. Здесь видно, что ненависть, или, скорее, аффект, сопровождающий плохой объект, представляется Фрейду чем-то вторичным и достаточно поздним. Для этого нужно дождаться дифференциации Эго и объекта и осознать ее.

Через десять лет, в «Отрицании» говорится, что ребенок сразу распознает плохое. Хорошее инкорпорируется, а плохое «Экскорпорируется». Часто вспоминают о постулируемом Фрейдом совпадении между внешним, чуждым, ненавистным и плохим. То есть, согласно этой последней гипотезе, различие «хорошее – плохое» возникает раньше различия «Эго — объект». Несомненно, остается постулировать отношение пары «хороший – плохой» и пары «добро-зло», что отсылает нас к вопросу, который Фрейд уже рассматривал в «Экономической проблеме мазохизма» и позже – в «Болезни цивилизации». Безразличие к внешнему миру, характерное для нарциссической организации, и ее аутоэротизм могут поддерживаться при условии ограничения до чистого («очищенного») Эго-удовольствия. Я добавил бы, что, если материнскую заботу следует включить в первоначальную нарциссическую аутоэротическую организацию, то мать также необходима для того, чтобы экскорпорация превратилась в проекцию, то мать также необходима для того, чтобы экскорпорация превратилась в проекцию. А также для того, чтобы продукты выброса были приняты объектом и вследствие этого могли обрасти смысл. Что касается отношения «хороший – добро», «плохой – зло», то оно связано с интериоризацией агрессии, но ясно, что здесь необходим переход от парциального к целостному объекту. Первый может быть лишь плохим, и только второй может быть ненавистным.

Можно задаться вопросом, что же заставило Фрейда отказаться от этого безразличия внешней реальности, постулированного в 1915 г., и заменить ее на внешний мир изначально плохой и ненавистный. Мне кажется, что причина в пользу существования влечения к смерти. Ведь в той статье, в которой он предлагает исследовать отношения между отрицанием и влечением к смерти, претерпевает модификацию миф о происхождении субъекта. С самого начала зло и смерть выбрасываются, то есть разрушаются и извергаются. В 1915 г. наружу выбрасывался плохой объект. В 1925 г. то, что плохо и должно быть выброшено, — уже не объект. Это что-то безымянное; возможно, оно получит имя, когда будет исторгнуто. Все, что не связано с Эго через примитивную инкорпорацию, дает рождение «чистому Эго – удовольствию», этому субъективному Эросу. Оно рушится под ударом влечения к смерти в форме первоначального развязывания. Влечение к смерти развязывает; и то, что развязано под его воздействием больше не грозит окончательным развязыванием тому, что начинает связываться. Мы увидим, что этой идее будут противоречить другие утверждения. Возможно, это «соскальзывание» и объясняет кляйнианскую интерпретацию фрейдовской мысли, потому что известно, как Мелани Кляйн хотела быть последовательницей Фрейда. Первичная оппозиция между Эго – внутри – хорошо» и «Эго – снаружи – плохо» уходит в тень, когда акцентируется оппозиция между инстинктами жизни (хорошими) и инстинктами смерти (плохими), в одной стороны, и с другой стороны, в дополнение – между хорошим и плохим объектом. Позже Бион придаст этому развязыванию статус фундаментального в своей теории мысли. Таким образом, то, что выводится, не может быть ассимилировано (бета-элементы, возникшие из грубых данных ощущений). Это выбрасывается с помощью проективной идентификации. Но у Мелани Кляйн, и в меньшей мере – у Биона, человек остается фиксированным на депрессивной позиции. Не только как на важном этапе. Это заменяет эволюцию, предложенную Фрейдом «принцип удовольствия →принцип реальности» другой эволюцией: «шизоидно-параноидальная позиция→депрессивная позиция». Оправдана ли параллель? Мне кажется, что да. Не постулирует ли Фрейд установление принципа реальности ценой того, что доставлявшие удовлетворение объекты потеряны? Значит, ребенок принимает идею, что они не составляют часть его самого, и что у них есть и другие функции. С другой стороны, говорить что они потеряны – значит вновь их найти. Они могут снова исчезнуть, возможно, навсегда, то есть быть разрушены той ненавистью, которая теперь на них обращена. С кляйнианской точки зрения, хорошо то, что относится к депрессивной позиции, хотя бы частично: объект находится на пути к тому чтобы стать целостным, он существует сам по себе. Ребенок боится его потерять, упрекает себя за то зло, которое ему причинил (или хотел причинить). Здесь видно различие между «плохим» в смысле преследователя, который хочет мне зла, и плохим в смысле «грешным», желающим зла другому. Не означает ли это достижение принципа реальности? Депрессивная фаза одинакова у девочки и у мальчика. Что будет с различием полов? Возникнет ли оно случайно? Что будет с различением поколений? В оральности сам вопрос о поколениях не ставится. Но если теории не согласуются вполне, в них все же много совпадений.

А мы проследим различия. У Фрейда первичная модель отрицания предполагает впоследствии смещение. Исходя из такой схемы, нетрудно предвидеть Эдип. На месте чистого Эго-удовольствия, инкорпорирующего хороший объект, возникает инцестуозное желание. А на месте чуждого, плохого и ненавистного препятствия к реализации желания, появится обещание смерти. Известно, что возникнет потом: Суперэго как наследник Эдипа. У Фрейда все конструируется (не обязательно намеренно, но впоследствии это распознается) настолько гармонично, чтобы разные моменты истории перекликались друг с другом. Если неизбежна ссылка на идею развития, прогресса, наблюдается вечная забота о связи между предшествующим и последующим. Если предшествующее проливает свет на последующее, то это потому, что оно содержит в зародыше то, что расцветет впоследствии. Модель «отрицания», относящаяся к истокам структурирования психики, возникает впоследствии, то есть после полного формирования теории Эдипова комплекса. Фактически, в «Я и оно» (1923), и в работах, где тема вновь поднимается (три статьи 1924-1925 гг. о «психических последствиях анатомического различия полов» «Генитальной инфантильной организации либидо» и «Разрушении Эдипова комплекса»). Здесь Эдипов комплекс подвергается серьезному изучению. «Отрицание» 1925 г. является, таким образом продолжением этой тенденции.

Ничего подобного нет у Мелани Кляйн. Если у Фрейда Суперэго носит, несомненно, эдипальный характер, что не исключает и преэдипальной вины, и имеет своей причиной запрет на желания инцеста и отцеубийства, то у Мелани Кляйн психическая эволюция инфантильной сексуальности выражается в трауре депрессивной позиции. Кажется, для Мелани Кляйн это высшая степень зрелости, какой можно достигнуть, так что кляйнианский анализ нагнетает чувство вины. Для Фрейда вершина сексуального развития – это не только генитальность, но и преодоление страха кастрации. Мелани Кляйн оплакивает своих мертвецов, тогда как Фрейд думает о продолжении рода. Первая рассматривает приближение к страдающей совести, тогда как второй хочет преодолеть страх кастрации и отказ от удовлетворения и открытости для сублимации. Эта разница между Фрейдом и Мелани Кляйн стала центральным пунктом споров. Если Фрейд в конце жизни стал склоняться к существованию влечения к смерти, он все же не переставал верить в действие влечения к жизни (любви), которое проявляется в сексуальной функции. И даже если можно найти, что равновесие между двумя великими силами склонятся в сторону влечения к смерти, сексуальность и удовольствие остаются достаточно сильным козырем, чтобы предотвратить зло, несмотря на возможность слияния сексуальности и деструкции в садизме. У Мелани Кляйн поражает не столько акцент на деструктивности, сколько обесценивание сексуальности. Конечно, инстинкты жизни занимают видное место в ее мысли, но ее представление о любви достаточно идеализировано, и в любом случае, десексуализировано. Поэтому депрессивная позиция и бесконечный траур занимают все пространство. Также поэтому проблематика кастрации, сильно нагруженная семантически и символически, буквально тонет в агрессивности, являясь одним из ее проявлени1.

Принцип реальности имеет смысл лишь в том случае, если он приводит к комплексу Эдипа, как символическому организатору человека. В «Отрицании» Фрейд утверждает, что реальность должна признаваться, даже если она неприятна. Я добавлю: и даже если она приятна. Двойственность функционирования терминов добра и зла означает, что «хорошего» и «плохого» мало для характеристика психического. Это то, что стремится выйти за пределы принципа реальности, приводя к признанию траура, который может быть только эдипальным.

 

Негатив перверсии в негативной терапевтической реакции

 

Это странный поворот событий , который заставляет зло возникнуть в анализе в форме первичного мазохизма. Зло изначально было выброшено (в истерии). Не является ли это вечным его возвращением? Демон истерии – не что иное, как перверсия. Невроз – позитив, перверсия – негатив. В теле истерички был дьявол. Соответственно своей репутации, она была аморальна. С ней надо было оставаться настороже. Беседу могли прервать, обвинив Вас в попытке насилия. Тупик был полный. Если Вы уступите соблазну, то будете насильником – извращенцем. Если нет – то же самое! Известно, что вкладом Фрейда стало оправдание этих «бедных женщин» благодаря обращению к бессознательному. Они же делали ненарочно! Более того, утверждая, что ребенок – полифирфное существо, Фрейд сделал шаг в противоположном направлении. На этот раз под сомнение ставится невинность ребенка. Но поскольку речь идет о чем-то всеобщем, источнике всех последующих перверсий, которые окажутся всего лишь не преодоленными фиксациями, «перверсия» и «зло» разводятся. В первертности нет зла, фиксация – не грех, и никто не становится первертом намеренно.

Весь начальный период творчества Фрейда отмечен желанием сексуального освобождения. Речь идет не об освобождении в духе Райха, в морали и общественных порядках, как это казалось многим ошибочно понимавшим работы Фрейда. Это освобождение мысли, научное освобождение. Оно нейтрально, объективно, хладнокровно, не предполагает какого-либо поведения и какого-либо исполнения желаний, кроме фантазматического. Несомненно, такое отношение подпитывалось надеждой сказать: если бы по-настоящему поняли происхождение перверсий (и, соответственно, их негатива – неврозов), интерпретация симптомов ликвидировала бы их и позволила бы субъекту продолжить развитие задержавшееся в этом пункте.

Известно, какие разочарования подкосили терапевтические амбиции Фрейда. Пришлось объявить не анализабельными не только нарциссические неврозы, но также и перверсии. В отличие от «актуальных» неврозов, отметим что все это не связано со «злом». По Фрейду, перверсия, как прямой продукт фиксации, игнорирует вытеснение, возвращение вытесненного и конфликт. Эго привержено удовольствию и не… борется с тем удовлетворением, которое оно приносит. Я помню, что читал (но не помню где): Фрейд думал, что перверсию невозможно одолеть, потому что перверт не получит сравнимого удовольствия от нормальной сексуальности. При этом Фрейд ни в малейшей степени не пытался осудить перверсию, как зло. Перверт не в большей степени фиксирован на перверсии, чем бредящий – на своем бреде или коллекционер марок – на филателии. Находился ли Фрейд «по ту сторону добра и зла»? Примечательно, что по прошествии лет наш взгляд на перверсии так изменился. Я здесь не говорю о современных представлениях, часто связывающих перверсию с психозом (при этом перверсия считается защитой от психоза). Я не говорю и о тех, кто подвергал сомнению само понятие перверсии. Я отмечу, наоборот, недавно высказанное Робертом Столлером мнение о том, что перверсия связана с ненавистью и желанием причинить вред. Потеряли ли психоаналитики свою безмятежность, объединились ли они в дружный хор с поборниками морали? Или они действительно обнаружили аспект перверсии, который был скрыт от Фрейда? Я думаю, что сам факт наблюдения Столляра говорит о пересмотре клинических данных в свете последней теории влечений. Перверсия перестает быть проявлением чистой сексуальности; в ее проявлениях мы видим работу влечения к смерти. Конечно, это можно было видеть давно; именно так понимали садизм с 1905 г. Предлагают ли нам понимать любую сексуальную перверсию, как в большей или меньшей степени пропитанную садизмом, открыто или скрыто? Не сказать, чтобы это было совсем невозможно, но я думаю, что здесь все сложнее.

Мое предложение не в том, чтобы установить отношение между перверсией и влечением к смерти (а не садизмом). Эта идея не нова. Если она и разрабатывалась в психоаналитической литературе, то ее стали воспринимать буквально. Достаточно вспомнить Жоржа Батая. Действительно, поиск нужно начинать с первичного мазохизма, которым завершается работа Фрейда, потому что здесь наблюдается наиболее прямое взаимодействие между сексуальностью и влечением к смерти. Первичный мазохизм – одно из наиболее темных понятий у Фрейда. С момента, когда он выдвигает идею о влечении к смерти, изначально направленном вовнутрь (откуда следует, что всякая агрессивность вторична, то есть является проекцией наружу), мы видим, что это рассуждение не убедительно, остается не доказанным и возвращает нас к тем, кто путает инстинкт смерти и агрессию и приписывают это Фрейду. Не обязательно отмечать, что во Франции это Пьер Марти и его сотрудники – самые убежденные сторонники идеи влечения к смерти, наблюдающие его действие у тех, кто демонстрирует прогрессирующие соматические заболевания и не проявляют внешней агрессии. Можно видеть, что представление Фрей да, как оно дано в «Экономической проблеме мазохизма» сложнее, чем оно было в «Отрицании». Нужно признать, что при формировании чистого эго-удовольствия не удалось полностью спроецировать зло вовне. Возможно, психический аппарат должен довольствоваться лишь частичной «очисткой» от агрессивности, чтобы можно было связать либидо и чистое эго-удовольствие. Во всяком случае, либидинальное возбуждение отвечает за трансформацию боли в удовольствие. Фрейд столкнулся с этими проблемами. В «Болезни цивилизации» он утверждает, что агрессия остается безвредной, поскольку она «интроецируется», «интериоризируется», возвращается туда, откуда она происходит. Ее вторично «захватило» Суперэго. Как понимать эту проекцию агрессии, если предполагается, что она была экскорпорирована или спроецирована? Смысл предположения Фрейда, интроекция сопровождает связь нейтрализующим эротическим либидо. С другой стороны, отказ от агрессии (в результате вмешательства внешних авторитетов) значительно увеличивает агрессию внутреннюю! В любом случае мне кажется важным хорошо различать садизм Суперэго и мазохизм Эго (который гораздо менее понятен).

Мишель де М`Юзан в своей работе «О случае перверсного мазохизма», чтение которой едва ли кого-то оставит равнодушным, рассказывает о глубинном желании субъекта. Он стремится к унижению личности. Де М`Юзан хорошо отмечает, что поиск страдания направлен не на избегание тревоги (которая в некоторой степени подвергается форклюзии); на ее месте царит боль, как прямой агент удовольствия. Самое время вспомнить, что Фрейд с 1915 года утверждает: настоящим прототипом отношения ненависти является не сексуальная жизнь, а борьба Эго за самосохрание и самоутверждение.

Первичный мазохизм, последствия которого так трудно устранить или даже трансформировать, свидетельствует не только о силе фиксации, но и о нечувствительности субъекта к тому, что объект может ему предложить. Все аналитики чувствуют, что существуют перверты, чья негативная терапевтическая реакция несокрушима, но это не мешает думать, что такое упорство объясняется не только перверсией. В перверсии проявляется то, что можно обозначить, как парадоксальную связь. С одной стороны, негативная терапевтическая реакция служит для поддержания невроза переноса и мешает его ликвидации. С другой стороны, она поддерживает трансферентные отношения, отказываясь от связи с аналитиком. Она кажется изолированной формой, закрытой системой, бесконечным повторением, — так она показывает нарциссическую организацию. Такой способ переживать объектные отношения не может не влиять на отношение к реальности. Часто трудно различить мазохизм негативной терапевтической реакции и хроническую депрессию на фоне шизоидного отклонения и прогрессирующее обеднение отношений с внешним миром. В некоторых случаях чувствуется соблазн зайти слишком далеко, думая, что такое саморазрушение и такое сокращение отношений с реальностью должно скрывать психотическую структуру. Важно, что этот первичный мазохизм имеет некоторое отношение к первичному нарциссизму и уходу от реальности. Начинаешь думать о том, что Бион обозначает, как ненависть к реальности (внутренней и внешней) у психотиков.

Вот когда зло не остается тем же самым. Это не просто демон сексуальности, который вызывает перверсию. Это также первичный мазохизм, «дух, который всегда отрицается», и грех гордыни. Проследив за развитием работ Фрейда в течение сорока лет, мы видим, как развивается «негатив»: от невроза как негатива перверсии до первичного мазохизма как негативной терапевтической реакции.

Невротичным становятся, не умея сказать «нет» перверсии, «как она есть». Она сохраняется, несмотря на анализ, из-за неумения сказать «да» отказу от трансферентного объекта.

 

Сексуальность: нормальное и ненормальное

 

Большая часть современных взглядов на перверсии (Ильзе и Роберт Барранд, Жорж Лантери-Лора) подчеркивают спорный и чисто социальный характер сексуальной нормы, а также того, что считается ненормальным и расценивается как перверсия. Джойс мак Дугалл отстаивала «некоторую ненормальность»: то, что показывает резерв и скрыть предполагает предел.

Несомненно, что мы больше не считаем перверсиями некоторые виды сексуального поведения, например, гомосексуальность. Также понятно, что перверсные действия допускаются, если они происходят в отношении взаимно согласных взрослых людей. В любом случае нельзя мириться из соображений этики (это не относится к социальным предрассудкам) с сексуальном насилием, совершаемым одним или несколькими партнерами, с принуждением силой или угрозами ради сексуального удовлетворения другого. Конечно, крайний случай – сексуальное использование детей. Здесь мы вновь находим то, что было известно психоанализу давным – давно, что каждый раз хоронят, и что воскресает из пепла: сексуальная травма, совращение детей. Можно утверждать, что в конце жизни Фрейд вновь согласился с теорией соблазнения через заботу матери – первой соблазнительницы ребенка (как это недавно отметил Лапланш). Или даже подчеркнуть насилие в исполнении материнских обязанностей (Пьера Аулагнир) или в общем упомянуть фундаментальное насилие (Бержере). Все это не передает специфического, исключительного, развращающего сексуального травматизма в собственном смысле слова, не того травматизма, относительную ценность которого упоминают в очень глобальном смысле (Масуд Хан). «Смешение языков» Ференци свидетельствует о неизбежности соблазнения. Несомненно вклад этого автора в расширение наших представлений о травматизме и его природе улучшил наше видение этого явления. Остается собственно сексуальный травматизм и наслаждение, достигаемое посредством насилия. Аномальным его делает даже не то, что здесь подразумевается насилие, некоторая доля насилия всегда связана даже с наиболее разделяемым наслаждением. Дело в том, что это преждевременно и превосходит возможности интеграции этого опыта в эго, отсюда травматичность этого опыта.

Фрейд никогда не устает об этом упоминать с научной объективностью и холодностью (он упоминает об этом даже в работе «Человек Моисей и монотеистическая религия»). Я не думаю, что он когда-то отказывался видеть, что такие события имеют особое значение. Я не думаю, что он преуменьшал сам факт преждевременности сексуального опыта и его последствия как с точки зрения морали, так и с точки зрения травмы, который подталкивает к ее повторению). Защита, которая развивается вследствие этого заключается в том, что ее повторения всеми силами избегают, что приводит к обеднению Эго. В отношении сексуальности существует этика, запрещающая выход за определенные пределы. Сцена соблазнения взрослым – это еще не самый крайний случай. Чтобы дойти до предела, следует обратиться к Эдипу, то есть к инцесту. Известно, что инцест «отец – дочь» гораздо более распространен, чем инцест «мать – сын», и что его последствия, может быть менее пагубны. Можно ли в случае инцеста «Мать – дитя» говорить о насилии, если этот акт не навязывается сыну или дочери, а является желанным или даже провоцируется ими? Я думаю, что о насилии следует говорить, несмотря на согласие партнера, несмотря даже на инициативу младшего из двух участников акта, потому что материнское соблазнение, активное или пассивное, захватывает желание ребенка полностью и не оставляет места для другого объекта или желания. Примечательно, что инцест не числится среди перверсий.

В целом сексуальность не является злом, пока ее эротическая составляющая управляется своей нарциссической частью, то есть когда ненависть, которая, как мы упоминали, происходит из самоутверждения Эго, монополизирует эротику почти полностью. Фрейд в «Экономической проблеме мазохизма» использует выражение «влечение к разрушению. Реже замечают, что он также употребляет выражение «воля к власти». Если мазохизм можно рассматривать, как признак инверсии «воли к власти», то отличие этого от обычной воли к власти совершенно очевидно. Она не знает поражений, потому что то, что для других является крахом, — обманутая надежда, немилость судьбы, здесь – наивысшее торжество. Чем тяжелее падение, тем радостнее победа. В игре «кто теряет, тот выигрывает» легко быть непобедимым. Обычная воля к власти требует своего подтверждения, то есть подчинения объекта, что здесь является случайным жребием. Мазохистический поворот против себя зависит только от самого себя и поэтому освобождается от всякой неизвестности. Не уверены ли всегда в самом худшем? Так и есть; в этом и удовольствие.

 

Вина и любовь к злу

 

Мы посвятили большую часть наших размышлений отношениям между злом и перверсией, а также первичным мазохизмом. Учитывая этот последний аспект, мы подняли вопрос о его отношении к депрессии. Действительно, если мы говорим про зло, неизбежно возникает тема вины; бессознательного переживания вины. Связывая невроз и перверсию Фрейд одновременно отметил связь невроза и вины, объясняя последнюю бессознательным отношением к перверсии. С негативной терапевтической реакцией вопрос о вине возникает снова. Она возникает в трансфере. Она самым интимным образом связана с первичным мазохизмом, и, при этом до некоторой степени остается необъяснимой, есть что-то кроме того, что считается ее причиной. Мазохизм Эго намного превосходит садизм Суперэго. Возможно, здесь и кроется истинная проблема зла. Перверсия, как «дух зла» возвращает нас к некоторым репрессивным социальным инстанциям, самой наглядной из которых является религия. Замечено, что восточные религии так не осуждают сексуальность, как это принято на западе. Ветхий завет, кажется, вовсе не осуждал сексуальность и находил в ней некоторое удовольствие (помимо функции продолжения рода). Это осуждение свойственно христианской морали; прежде всего здесь следует отметить вклад Св. Августина. Кажется, что концепцию зла сравнительно легко объяснить средствами истории, географии, социологии, идеологии и т.д. С другой стороны, когда мы рассматриваем вину в меланхолической депрессии, ни одно из этих объяснений (и ни в коем случае ссылка на репрессивную власть) не может пролить свет на это явление. Зло присутствует здесь изначально (это напоминает Кант). Фрейд упоминал вариации Суперэго (те, которые позволяет рассматривать меланхолия) опровергая мнение философа о том, что наше моральное сознание так же неизменно, как звездное небо над нами. Примечательно, что меланхолия редко относится к сексуальности. При этом в негативной терапевтической реакции в основном именно сексуальные конфликты делают непоправимо виновным: «Я не имею права существовать».

Прежде, чем утверждать необъяснимость зла, остается принять во внимание деструктивность. Несомненно, она играет решающую роль, но, оценивая ее, трудно различать ее и садизм. Деструктивность значит – учить бесстрастно. Хладнокровное убийство состоит в том, чтобы убивать жертвы (свои объекты), не прикасаясь к ним. Как будто речь идет о том, чтобы не дать им получить мазохистическое удовольствие от своих ран. Уничтожение, превращение в ничто состоит в грубом дезинвестировании (часто неосознанном) тех, кто еще вчера был кем-то, связанным любовью или ненавистью, и кто сегодня – чужак, незнакомец. Эта форма деструктивности наиболее сомнительна, потому что те, кто демонстрирует неутомимую ненависть, требуют безжалостной мести, которую невозможно ослабить с годами. Можно догадаться, что эта страсть непосредственно связана с эротическим либидо.

Хладнокровный и жестокий монстр деструктивности, один из самых традиционных образов, воплощающих зло. Зло нечувствительно к чужой боли: в этом и заключается зло. Добро основано на симпатии, сопереживании, заставляющем стараться облегчить чужую боль. А зло – это всегда то, что стремится увеличить эту боль. Хуже: оно предпочитает ее игнорировать.

Теперь становятся понятными нарциссические корни зла. Парадокс меланхолика: с одной стороны, он переживает «тысячу смертей» в самом крайнем моральном страдании и неискушимой вине, основанной на мелочах, а собеседник остается без аргументов, так как он принужден демонстрировать доброжелательность; с другой стороны этот проклятый грешник демонстрирует странную бесчувственность, он полностью центрирован на самом себе и интересуется лишь теми опасностями, которые ему угрожают. Ощущается несоответствие между теми фактами, за которые меланхолик себя упрекает, и страданиями, на которые он себя обрекает в наказание за это. Но еще больше несоответствие между ущербом, причиняемым третьему лицу, и злом, которым он себя за это наказывает. В этих условиях самоупреки меланхолика объясняют меланхолию не больше, чем упреки палача жертве объясняют то, что он с ней делает.

Я когда-то был поражен определением злого человека: это не тот, кто творит зло, а тот, кто любит зло. Все люди иногда делают зло, но только некоторые его любят. Что это: игра страданиями другого? несомненно, это самый банальный случай. Но существует гораздо более радикальная, гораздо более обезличенная любовь к злу. Любить зло – значит любить его выслеживать, определять, локализовывать. Чтобы было что уничтожать, чтобы думать, что когда-нибудь зло будет полностью побеждено, и тогда Счастье и Государь Добро воцарятся беспредельно. Таким образом, вина исчезает, потому что самые разрушительные цели подразумевают очищение. Любить зло без угрызений совести – значит быть уверенным в конечном торжестве добра.

 

Литературное отступление

 

Литературные источники для нашей темы неиссякаемы. Также и я не перестаю искать иллюстрации – воплощения зла. Я остановлюсь на очень хорошо известной работе. Шекспир создал трех персонажей, одолеваемых демоном зла. Это Ричард III, Яго и Эдмунд. Фрейд интересовался «исключениями» и анализировал знаменитый монолог Глостера. Яго и Эдмунд не привлекли его внимание, но он несколько раз мельком упоминал Отелло (носовой платок как фетиш). Королю лиру Фрейд посвятил один из своих прекраснейших очерков – «Мотив выбора из ларца». Рассматривая упомянутые три характера, мы можем обнаружить общую черту: они – обделенные браться, Ричард таков не только потому, что он уродлив, но и потому что является младшим и не имеет шансов унаследовать трон, вследствие чего совершается братоубийство. У Яго нет брата, но мы можем рассматривать Кассио, как его брата по оружию. Отелло предпочитает Кассио и возвышает его до ранга лейтенанта, хотя Яго старше. Отсюда интриги, которые приводят к позору Кассио и Дездемоны и губят Отелло. Наконец, Эдмунд – внебрачный сын Глостера, который не может унаследовать привилегии, достающиеся законному сыну Эдгару.

Можно констатировать, что все три шекспировских негодяя демонстрируют «братский комплекс», толкающий их на братоубийство. Как Клавдий убивает своего брата, кроме Гамлета, и как в библии Каин убивает Авеля, предпочитаемого Господом. Исследование братского комплекса оказывается на удивление плодотворным. Не потому ли Люцифер восстал против Бога, что оказался не самым предпочитаемым во Вселенной?

Можно проследить развитие этой идеи в работах Фрейда. В 1922 г., в работе «О некоторых невротических механизмах ревности, паранойи и гомосексуальности» он настаивает на важности для формирования гомосексуальности вытеснения ненависти к младшему брату. Ненависть к себе подобному («брату» в широком смысле) не вытесняется как ненависть адресованная родителю, от которого зависят. В его любви и защите нуждаются, она незаменима. Ненависть к брату толкает на крайние проявления зла, потому что он кажется более любимым родителями (случай Сатаны по отношению к отцу). Объяснение ненависти явно в той боли, которая вызвана потерей любви. Остается отметить, что в указанных случаях травма и ее последствия несоизмеримы.

Самый трагический образ зла, и, несомненно, самый непостижимый, — это Макбет. Фактически, следовало бы сказать «Макбет», объединив королевскую чету в один персонаж. У Макбета жажда убийства необъяснима. Он убивает, чтобы стать королем, потому что верит предсказанию ведьм, что он будет королем. В нетерпении он продолжает убивать, стремясь истребить род Банко (так как предсказано, что он будет править), тогда как у него самого нет ребенка. Он идет еще дальше из четырех великих трагедий Шекспира («Гамлет», «Макбет», «Отелло», «Король Лир»), «Макбета» труднее всего было бы объяснить психоанализу, он показывает меньше всего бессознательных причин. Наконец критика единогласно заявляет, что это – «трагедия зла», но содержание ее наименее проницаемо для психологии. Не то, чтобы нельзя, как Фрейд уже это делал. Он рассматривал леди Макбет, как пример человека, переживающего «крушение от успеха»; а это говорит о том, что зло не вполне захватило Макбета. Макбет противопоставлен трем другим персонажам, живость которых позволяет понять его точнее. Когда трагик, подобный Шекспиру, выводит на сцену характер, участвующий в интриге, он придает ему некоторый минимум правдоподобия, чтобы удовлетворить разумного зрителя. Но, если присмотреться, все не так уж правдоподобно; остается считать случай необъяснимым. Почему? Потому что психоанализ – это психология теории влечений, и, возможно, наша мифология лишь иногда помогает нам сказать то, что не было сказано.

Этот экскурс в театр Шекспира дает нам возможность вернуться к наблюдению: опыт постоянно проверяется. Темнота некоторых душ и их злые наклонности волнуют воображение. «Из хороших чувств не создается хорошая литература», — сказал А. Жид. Возможно; но почему хорошая литература создается из плохих чувств? Бесполезно умножать примеры, чтобы показать, что усилия литераторов гораздо чаще увенчиваются успехом в изображении порока, чем добродетели. Даже если с вершины наивысших достижений культуры мы бросим взгляд на массовое искусство (литература о полиции и шпионаж, телесериалы, фильмы и т.д.). Мы отметим, что «потребителя» захватывают агрессия и насилие (в том числе в сеансе), убийства и резня в прошлом, настоящем и будущем (научная фантастика), «асфальтовые джунгли», где в разных вариациях повторяются одни и те же темы. Удивляться здесь нечему, потому что популярное искусство предоставляет людям удовольствия недостижимые и запретные; так что это становится безобидным и даже профилактическим. Можно с этим согласиться. Но массовый характер этой продукции выдает наши потребности в этой области. Стала классической шутка, что в Раю скучнее, чем в Аду, по крайней мере, есть чем развлечься. В любом случае ясно, что Ад более правдоподобен, чем рай. Представить разнообразие и неисчерпаемость страданий легко; атмосфера Геены – не такое уж сильное преувеличение в сравнении с реальным миром; при этом бесполезно искать на земле уголок, подобный райскому саду.

Таким образом мы констатирует, что Зло возбуждает интеллектуально и аффективно, стимулирует творческое воображение у тех, кто стремится производить эту продукцию, и снимает напряжение у тех, кто эту продукцию потребляет. Это касается не только посредственных работ. Можно вспомнить трагедии в классической Греции. И если мы вспомним, что Платон хотел освободить государство от спектаклей, которые мы считаем высокохудожественными, а он считал портящим права граждан в его идеальной республике. Но точно ли, что игра во всех ее формах, как это утверждал Винникот, является источником креативности, возможностью раскрытия? Спорт потерял душевное благородство и лояльность соперников, которые по-рыцарски друг друга уважали. Чтобы выиграть (всем известно), нужно ненавидеть соперника. В конце концов, возможно, сейчас в этом меньше лицемерия, чем было в прошлом. Но когда зрители на футбольном матче доходят до неистовства и убийства болельщиков команды противника, то где же тот благотворный катарсис, мирная замена вооруженного столкновения? А главное: как это объяснить?

Мы рассмотрели зло, как фантазматически возбуждающее. Следует еще привязать его к садизму и злу, как слепому и параноидальному насилию

 

Преступление и «распутывание» влечений. Мы везде обнаруживаем одну и ту же схему: сначала зло, определяемое через запрет и желание играть, нарушая его, будь это действие (перверсия) или фантазм (фантастика, вымысел), анализабельные формы этих состояний и то удовольствие, которое за ними обнаруживается. Затем мы переходим к другому аспекту зла: чистому разрушению (не анализабельному). Таким образом мы постоянно подтверждаем гипотезу Фрейда о связывании и развязывании влечений. Связанное с эротическом либидо, деструктивное либидо может привести к множеству проявлений, вызывающих удовольствие или наслаждение, которое можно понять. Развязанное деструктивное либидо поистине безумно.

И вот мы снова перед лицом того различия, которое установили ранее: между безумием и психозом. Если первое предполагает связь с эротическим либидо, даже если его выражение агрессивно, второе связано с деструктивностью, даже если там наблюдается эротическое, даже если оно почти полностью развязано. Это также согласуется с нашей гипотезой «роли «дезобъектализации», которую мы приписываем влечению к смерти. Чтобы проявить деструктивность по отношению к другому в большом масштабе, требуется его безобъектация; то есть лишение его человеческого облика. Эта ситуация не сопоставима с удовольствием садиста, которое требует идентификации со своим мазохистическим alter ego («другое я» — лат.). Это говорится и повторяется в садомазохистической паре первым уступает садист.

Яблоко – фрукт приятный, но слишком привычный. Если наложить запрет на яблоко и прислать змея, который обовьется вокруг ее ветвей, никакая пища не покажется более желанной. Привлекательность этого охраняемого греховного плода возбуждает апетит. Народная мудрость это знает. Если рассмотреть некоторые фундаментальные запреты вроде запрета на инцест, мы теряемся в догадках: в чем причина этого ограничения. Мы помним замечание Фрейда: запрет лишь то, что может быть объектом желания. Отсюда: то, что предлагает аспект зла переходит за пределы, обозначаемые, как нерушимые, представляет собой исполнение желания. Остается понять почему это желание объявлено злом. Ответ двойной: может, оттого, что его исполнение таит в себе угрозу для здоровья того, что это сделает ради своего удовольствия. А известно, что на это находятся аргументы («мастурбация ведет к сумасшествию»), а иногда это может быть вполне орально. Второй случай: исполнение желания таит в себе социальную угрозу. Эта двойная причинность (естественная и культурная) предполагает также нюансы: то, что безобидно, может стать вредоносным по достижении какого-то предела. В других случаях зло не вступает в переговоры. Либо мы находимся по эту сторону черты, либо по другую. Из оппозиции естественных и культурных причин видно, что первые не зависят от строго медицинского знания, а вторые также не могут наблюдать вариации между разными эпохами и религиями. Культурная причинность требуется для вынесения суждений, которые не терпят возражения. «Это нельзя», — говорит родитель. «Почему?» — спрашивает ребенок. «Потому что это вредно для здоровья». Рене Дяткин в своем интервью посоветовал родителям избегать в ответах детям рационализаций своих запретов и ссылаться только на свое решение: «Потому что мне это не нравится». Как бы там ни было, ситуация запрета в связи со злом, несомненно, увеличивает желание, и препятствие к его исполнению имеет также другую функцию. Она предлагается во всех представленных нами моделях, будь то Фрейд или Мелани Кляйн, дихотомия «добро-зло» устанавливает порядок, придающий смысл человеческому существованию ставить вопрос, проистекает ли это из подлинного порядка вещей (например, сослаться на божественное творение) или приписать это человеческим решением, — все это происходит только после того, как это становится организующим принципом человеческой реальности.

Можно отметить, что согласно английским законам, способность различать добро и зло определяет ответственность обвиняемого. А по французскому закону, более теоретическому должна быть установлена «деменция», неточный термин, на который как юристы, так и медики согласились еще в 1838 году!

Это различение происходит из порядка обозначений в общественной жизни. Возвращаясь к вопросу нормы, вспомним, что «норма» также варьируется исторически и географически.

Так что понятие зла стимулирует креативность, является источником возбуждения, фантазматического удовольствия и обостряет желание, а также и укрепляет порядок. Это достаточно, чтобы объяснить его необходимость, силу действия и устойчивость, — но здесь мы уже будем слишком интеллектуалистичны. Чистая же «логика зла» заключается в том, что для самого убежденного оттаивания этой точки зрения требуется противоположность – добро. Злонамеренность зла, которое подвергает проклятию тех, кто признан в нем виновным, — это уже не с точки зрения удовольствия. Это про напряжение, которое требует разрядки. Оно не вызывает никакого желания, а только совершается в безразличии и бесчувственности психики, отказавшейся от фантазма, чтобы оказаться в плену механического действия; возможно, в непрекращающемся хаосе под огнем другого насилия. Это делается уже не ради порядка, потому что порядок предполагает урегулирование конфликтных отношений, тогда как беспорядок, который здесь налицо, стремится к уничтожению того, что не является своим, или к полному и абсолютному подчинению всего, что ему противоречит.

Явления, о которых мы говорим – более социальные, нежели индивидуальные. Они меньше раскрываются в патологии, чем в изучении обществ. Обозначение отчетливых границ патологии было бы ошибкой. Социальные группы и общества, на которые я ссылаюсь, больны. От зла и болезни: мы постоянно переходим то туда, то сюда.

 

Наблюдаемое зло

 

Фактически, психоаналитики плохо подготовлены к разговору о зле. Перверты не приходят на помощь: дело здесь не в том, чтобы излечить их от перверсий, а в том, что у них нет настоящего опыта тех, кто любит зло. На кушетки психоаналитиков приходят лишь те, что в силу навязчивой идеи что-то делает, не понимая, почему, то есть обсессивные. К ним также следует добавить многих несчастных, страдающих от чрезмерной жесткости Суперэго. Но делинквенты, преступники (немногочисленные), попадающие к психоаналитикам в местах заключения, — являются далеко не центральным аспектом, который изучает психоанализ.

Если все, о чем мы можем говорить, поднимая тему зла, — это мазохизм в различных его формах: то наш багаж очень ограничен. Можно рассматривать проблематику зла не со стороны действия Суперэго, а со стороны действия Ид. Потому что можно предложить, что, как только субъект подвергнет ситуацию анализу в своем кадре, согласно своим правилам и требованиям самоисследования, хорошего материала для изучения зла больше не будет. Когда я обращаюсь к собственному опыту, то воспринимаю, что мне очень редко приходилось испытывать в контртрансфере чувства, показывающие, что мой пациент действительно «злой». Все же это нельзя распространять на людей, которые моими пациентами не являются. Достаточно ли того, чтобы мы находились в ситуации анализа, чтобы избежать бесчестия? Я скорее думаю, что, если близость вызывает симпатию, то можно подумать, что принятие и исследование внутри себя того, что предполагает анализ, само по себе устраняет характеристику по критерию «плохости».

Впрочем, я все же уверен, что зло существует, и что оно – не защита или замаскированный психоз. Искать зло надо там, где оно свирепствует: во внешнем мире. Если правда, что эхо доносит до нас искаженный звук, то, что мы добыли сами, заслуживает доверия и подлежит обдумыванию. Я не боюсь признать, что проявления зла в современном обществе – это слишком много для психоанализа. Я хочу сообщить то, что меня поразило совсем недавно за пределами клинического психоанализа. Путешествуя, я купил номер «Нувель Обзерватер» («Новый обозреватель», название газет не переводятся) за 12-18 августа 1988 года. Даю вам его обзор.

На обложке – бритоголовый молодой человек, он кричит, кулак нацелен в объектив. Заголовок: «Засилие скинхедов захватывает Францию. Это молодые люди, которых Вы боитесь».

Стр. 3: Среди карикатур Волынского есть одна с подписью: «Молодые люди, которые убивают»

Стр.4: «Easy Hopper» («Легкий Хоппер – англ.).

Статья о Денисе Хоппере, авторе «Colours» (англ.: «Цвета» или «Знамя») о вооруженных бандах в Лос Анджелесе.

Стр. 6: последняя из трех статей о Джимми Свойгарте, иже-мессии из Америки. Статья о нечестных поступках, жадности и преследовании американских пророков, которые устроили войну между собой, обвиняя друг друга в сексуальных практиках, внушенных Сатаной.

С. 25: Хроника Жана Жийара: сообщения о детях, умерших от издевательств или плохого обращения.

С. 29. статья о Чехословакии. Общество знает «наркотики, СПИД и черный рынок».

С.30 Статья о Бирме. Подзаголовок: «Он сказал: «если убить десять тысяч, будет проблематично установить добрую власть. Надо бы убить полторы тысячи, чтобы заставить генерала Scin Lwin`a убраться».

С.32-33: статья о Ливане: «…торговцы преступлением коммерциализировали войну…»

С. 36: Статья об OLP (?) Ничего в тексте, но свободная ассоциация оставляет с чувством тяжести…

С. 48-51: «Эти молодые люди, которых вы боитесь». Невозможно, чтобы понять масштабы невероятного.

С. 52-54: США: «Новые дикари: примечательно и ужасно».

С.55: Интервью с Валгравом: «- Идет ли речь об экспансии? – Несомненно».

С. 61: Статья про Soyinka, Нобелевском лауреате, попавшем в тюрьму за свои политические взгляды.

С. 63-64. Статья о Марате: «Кровавый человек, умерший в крови. Незаурядная фигура, новый мученик».

С. 78-79: Маленькие объявления. Есть сдержанные, есть приглашающие к перверсии (крики и цепи). Сколько обезболивающих средств от того, что происходит!

Я не считаю «Нувель Обзерватер» еженедельником, особенно склонным писать о насилии. Также я не думаю, что этот именно номер – исключение по количеству ужасов (например, через несколько дней была резня в Бурунди). Я бы предпочел констатацию фактов. Я хочу показать, что без нашего ведома, без нашей готовности и внимания нас настигает информация не просто о насилии (это банальное замечание) а о зле. Рационалисты – социологи и политики – могут предлагать объяснения. Но эти объяснения не выдерживают проверки. Более того, эффекты зла не соизмеримы с причинами. В конце концов, может, потому, что невыносимо принимать эту очевидность без убедительной причины, одна гипотеза кажется мне достаточно сдержанной – гипотеза Фрейда: зло проецируется наружу для того, чтобы внутри вас не убили. То, что говорит по этому поводу Мелани Кляйн, ничем не отличается от того, что говорит Фрейд. Зло – это всегда желание не умереть, защита от суицида. Журналистика дает нам не очень-то достоверный материал. Мое исследование этого материала оставило впечатление о поверхностности информации, а то и о дезинформации об отсутствии рефлексии и глубины, выхвачивании актуального, недостатке объективности и т.д.

Итак, набираем высоту!

 

Старое и новое

 

Всякому, кто озадачен проблемой зла, приходится констатировать, что задуматься над этой проблемой – одно из древнейших дел, которыми занимались люди. Ни одна мифология не обходит молчанием злые силы, преследующие людей и разрушающие их попытки добиться благосостояния. Нет ни одной космогонии, которая не уделяла бы места силам зла. Нет такой теологии, которая не упоминала бы злые божества. Зло меняет форму, проявление, поддержку, содержание. Его постоянство неизменно.

Если рассматривать одну только нашу западную цивилизацию, требует рефлексии постоянное изучение форм, которые принимает зло, еще до «Писания» и вплоть до современности теологами, философами и моралистами. За время существования психоанализа количество рассуждений на эту тему увеличилось, и сами они усложнились. Но древность проблемы зла и эволюция представлений о том, в чем оно заключается, не достаточны для того, чтобы оправдать наш интерес. Этот интерес подпитывается современной реальностью. Наша эпоха узнала наивысшую и наиболее полную форму зла вместе с Холокостом.

Это беспредельное событие в истории рассматривают по-разному. Я сделаю два замечания. Свидетельства о Холокосте (фильмы, письменные отчеты, рассказы) дают образ зла, родившийся из того, что называется дезобъектализацией как следствием влечения к смерти. Садизм поражает меньше, чем эта эффективность, аккуратность и порядок в уничтожении. Для меня самый яркий образ это фильм о варварском гетто и то безразличие, с которым два нацистских офицера переходят улицу, заваленную трупами, как будто вообще их не видят. Садист может лишь идентифицироваться с мазохизмом своего партнера (противоположное также верно). Здесь зло заключается в равнодушии палача при виде себе подобного, который воспринимается, как что-то абсолютно чуждое вообще человечеству.

Мое второе замечание касается жертв. Я говорю не о тех, кто умер, а тех, кого судьба оставила в живых. Их свидетельства говорят о том, что они так ничего и не поняли; и мы вместе с ними ничего не поняли.

Холокост закончился с окончанием последней мировой войны. Но он был решительным скачком в действии зла, с которым ничто прежнее сравниться не может. Даже когда проявления зла принимают для нас вид чего-то очень отдаленного, что происходило тогда, все же остается что-то, так или иначе пробуждающее воспоминания о времени Холокоста. Ужаснее всего то, что вчерашние жертвы и их потомки могут, сами того не понимая, оказаться «по другую сторону барьера». Даже не зная почему.

 

Почему?

 

Если мы и сказали, что зло не имеет «почему», это нам по-прежнему не мешает задавать вопрос. Почему? Я вижу два возможных ответа. Первый – результатом отрицания: «Все зло в другом. Если я уничтожу другого, который за него ответственен, то я уничтожу зло». Эта параноидная и преследующая позиция основана на идеализации самого себя и, таким образом, исключает депрессивную тревогу от восприятия самого себя, как плохого. Эта проекция зла в своем крайнем проявлении становится абсурдной. Напротив, она представляется очень обоснованной, если она имеет ценность защиты от угрозы меланхолии и суицида.

Эта позиция встречается не только в социальных явлениях, где можно легко распознать некоторое количество идеологов, тоталитарных или религиозных, «ксенофобов» в широком смысле слова (кто не похож на меня или не думает, как я, — тот против меня; он – наемник врагов, то есть враг). Также некоторые клинические структуры могут бороться с внутренней преследующей тревогой (выражающейся психически и соматически), только делая ответственными за все свои беды свою мать, отца, братьев или сестер, своих детей, мужа, жену, любовника или любовницу, начальника, коллег, друзей, и, конечно же, своего аналитика. В данном случае зло – это фактор, поддерживающий нарциссическую связность. Но и здесь я склоняюсь к тому, что и в этих случаях, когда имеется достаточно разумная часть, более близкая к Эго, чем к ид, имеется в наличии Деструктивность.

Второй ответ, на мой взгляд, более радикален. Это попытка более прямо ответить на вопрос: «Почему зло не имеет «почему»?» Этот ответ, который скрывался от нас до сих пор, оказывается очень простым. Зло не имеет «почему», так как смысл его существования в провозглашении, что все, не имеющее смысла, не подчиняется никакому порядку, не служит никакой цели, зависит лишь от силы, которая может проявляться, чтобы проявить свою волю в отношении объектов своего аппетита. Можно заметить, что я не говорю «своего желания», потому что это слово здесь не подходит, слишком «цивилизованно». Зло не имеет «почему», потому что оно не имеет «почему». Наше определение случайно оказалось почти в точности подходящим для Ид, этого демона современной мысли, отличного от того, который своим шепотом вдохновлял Сократа. Такое представление о психическом, близкое к некоторой «реальной политике» (Realpolitik – нем.) души, хочет быть демистифицированным. Оно фактически, является мистификацией, как и нигилизм. Его фальшивость заключается не в неточности его характера, а в неполноте того образа психического, который оно дает. Конечно, ему не противопоставишь идиллию идеализма, или идеализацию себя самого, чтобы преследовать другого оправдано, как мы это уже видели. Под маской полемики о человеке (много говорится о хищниках, о нашем времени, чтобы как-то обозначить некоторые виды социального поведения; совсем недавно термин применялся к биржевым игрокам) этот взгляд, «не вызывающий чувств», становится ясным, но это лишь половина правды. Бесполезно говорить здесь о худших палачах, которые могли быть хорошими отцами и хорошими мужьями, читать Платона и играть Моцарта по памяти! Это факт. Истина заключается не в признании конфликта между добром и злом, или в психическом аппарате – между «хорошим» и «плохим», а между злом и добром с одной стороны и реальностью — с другой стороны. Даже при том предположении абсолютной точности, которое она предполагает (когда все остальное отбрасывается, как неточное, то есть ложное) истина не заключается в нем, и бесконечен конфликт между правдой, иллюзией, фальшью и т.д. То есть понятие зла имеет шанс отражать реальность только при условии, что оно будет включать теорию связывания и развязывания влечений. Я уточню мнение Фрейда, подтвердив, что между Эросом ми деструктивным влечением не означает, что первый ответственен за связывание, а второй – за развязывание. Фактически я думаю, точнее будет предположить, что Эрос сопоставим как со связыванием, так и с развязыванием, что они взаимосвязаны и чередуются, а влечение к деструкции – это чистое развязывание. Отсюда: сказать, что зло не имеет «почему», значит утверждать что оно является интегральным развязыванием (в смысле нонсенса), чистой силой. Таков смысл этой деструкции смысла, которая утверждает, что добро – нонсенс.

(1988)

перевод Татьяна Литвинова, редакция Удодова Л.Б., Коваленко М.В