(Ненависть в переносе и контрпереносе
на первом интервью)
Грациано Де Джорджио
«Ты, судя по наречию, наверно,
Сын благородной родины моей,
Быть может, мной измученной чрезмерно»Данте Алигьери «Божественная Комедия»
Ад, Песня 10
Два месяца назад мне позвонила жена Марко, которая просила о встрече для мужа. Поскольку время ожидания встречи показалось ей слишком долгим, я сдался под ее напором и согласился встретиться на следующий день в 13:00 – время моего обеденного перерыва. Упоминание «инфаркта», который ее муж недавно перенес, оставляло ощущение неотложности просьбы, и я чувствовал, что обязан отреагировать адекватно. Я предупредилл ее, как и всех клиентов, с которыми встречаюсь впервые, чтобы они не приезжали раньше назначенного времени, поскольку я не смогу их принять, если буду на сеансе, а также не нажимать кнопку звонка, где написано мое имя, (это – звонок в квартире) а звонить по номеру моего кабинета.
На следующий день мне позвонил мой пациент, с которым у меня сеанс в 12:00, чтобы отменить сеанс по причине непредвиденного делового поручения за городом. Я решил использовать образовавшееся окно, чтобы сделать кое-какие мелкие дела на улице недалеко от моего кабинета. Когда я вернулся где-то около без десяти час и остановился у моей квартиры, чтобы закинуть покупки, консьержка сообщила, что двое людей ожидают меня в кабинете. Я выразил неудовлетворение по поводу того, что она впустила их вопреки договоренности о том, что все рабочие визиты должны отсылаться на другой звонок. Она извинилась, сказав, что ее «трансгрессию» вызвал тревожный тон просьбы.
По пути в квартиру, где расположен мой кабинет, я чувствовал беспокойство, поскольку эти люди оказались в пределах моего рабочего пространства, где я храню мои записи, файлы пациентов и личные предметы типа ключей от машины и т.п., которые запросто можно унести в кармане. Войдя в квартиру, я испытал облегчение, увидев, что пара расположилась в креслах вне кабинета. После приветствия я произнес безличное «После вас», которое я обычно произношу, если на консультацию приходит более одного человека; я считаю, что эта фраза не облегчает и не затрудняет вход нескольким людям.
Марко, по своему усмотрению, занял место на стуле перед моим и на мое «Я слушаю» начал расказывать о себе. Он начал с подробного отчета о причинах, по которым 2 месяца назад оказался в отделении сердечно-сосудистых патологий. У него была сильная боль в груди и левой руке, отдающая в воротниковую зону, в сочетании с обильным потоотделением и ощущением «сердца в горле». Одним словом, инфаркт. В заключении, сделанном на основании обследований, которое он мне представил, был указан диагноз «грудная жаба», означавший отсутствие обычных атероматозных бляшек, которые обычно являются причиной сужения и закупорки коронарных артерий.
Я мысленно задавался вопросом о том, какие внутрипсихические процессы могли бы соответствовать такому телесному выбору, ставшему местом манифестации эмоций, которые, со всей очевидностью, не могли быть проработаны.
По мере того, как я размышлял о конкретном соматическом явлении – активном расстройстве такого уровня, который смог спровоцировать спазм коронарных сосудов, т.е. экстремальную реакцию организма перед лицом эмоциональных проблем – я отметил отстраненный тон в голосе Марко. Когда он говорил об этих нарушениях, он был практически скептичен относительно того, что его тело оказалось способным на такую дурацкую выходку. Он, казалось, говорил о том, что не было необходимых предпосылок для кардиологических проблем, что «этого не могло произойти с ним». Он никогда не курил, всегда занимался спортом, женился в церкви на Адриане вскоре после достижения 20-летнего возраста после того, как они несколько лет были помолвлены; он не курит марихуану, не пьет помногу – абсолютная норма! Очередной Дон Ферранте1, пытающийся договориться со своими «бляшками».
Я называю его «отстраненным», когда он говорил о себе, но не в моменты, когда он адресовывал свои комментарии мне. На самом деле у меня было ощущение, что Марко выказывает враждебность в мой адрес, и это меня удивляло. Первоначально я предположил, что испытываю чувство , которое сам проецировал на него. Я склонялся к заключению, что все это происходило по причине моего изначального раздражения фактом их раннего приезда, несмотря на мои предписания.
На мое предложение оставить на время в стороне физические нарушения и рассказать о себе побольше Марко отреагировал почти что с раздражением. Краткий обзор его жизни временами прерывался сотрясающим воздух комментарием «Простите, но какое это имеет отношение к моим нарушениям?» Эти слова, брошенные в мою сторону как камни, оставляли неопределяемое неприятное чувство; вот как он платил мне за мой интерес к нему? Во всем этом присутствовала эмоция, которую я в тот момент не был в состоянии выявить, но она вынуждала меня постоянно перенастраивать свое психическое состояние, чтобы можно было продолжать невозмутимо воспринимать коммуникации Марко, даже когда они не отличались особой вежливостью. Эти коммуникации являлись ценным материалом, посредством которого можно было понять его расстройства – и физическое, и последующую депрессию, к которой он пришел, и которая вынудила его обратиться за консультацией.
Марко 46 лет; он – успешный промышленник из провинции, соседствующей с городом, где я живу и работаю. Владелец нескольких предприятий в Италии и зарубежом, производящих товары для детей (бутылочки, игрушки, коляски и т.д.), он женат на Адриане и имеет двоих детей в возрасте 16 и 20 лет, старший из которых переехал в Падую для учебы в университете в ноябре прошлого года. У него очень размеренная жизнь (если не считать работы) с немногочисленными друзьями и практически без каких-либо культурных интересов. Он проводит свой летний отпуск в красивой вилле на озере Гарда, играя в теннис и катаясь не велосипеде. Зимний отпуск он проводит в доме в Кортине, куда ездит кататься на лыжах всей семьей. И только когда он заговорил об отъезде своего старшего сына, Серджио, показалось, что на лице его мелькнуло нечто, напоминающее неудовольствие. Но только на одно мгновение. Затем он изобразил небольшую гримассу, сигнализирующую о том, что пришло в движение нечто, что должно было вытеснить всяческие эмоции из его головы.
Он казался удивленным тем, что меня заинтересовал факт поспешного брака его родителей из-за того, что мать уже была беременна, а также того, что его младший брат родился, когда ему еще не было года, и он остался практически на полном попечении няни, которая помогала его матери с первых же месяцев второй беременности. Он помнит, как его няня дразнила его, когда он был уже чуть постарше, рассказывая, что как только он оказывался на ее попечении, то сразу пытался добраться до ее груди сквозь одежду, а она позволяла ему эти попытки до тех пор, пока он не становился совершенно расстроенным и не начинал плакать от отчаяния. В этом месте его рассказа я заметил выразительную морщинку, сократившую левый жевательный мускул и придавшую лицу Марко особо агрессивный характер. В тот момент я не был уверен, было ли это яростное выражение адресовано в частности мне, или являлось выражением старого негодования, относящегося к фрустрирующему объекту и переведенного на меня.
По описанию Марко семейная обстановка, в которой он вырос, похоже, походила на ясли. Его мать, оставив свою работу банковского клерка, почти полностью посвятила себя администрированию семейного бизнеса, основанного дедом Марко и оставила ведение домашнего хозяйства няне и экономке. Его отец также посвящал практически все свое время бизнесу.
Когда Марко рассказывал о своей матери, он, казалось, одновременно говорил и о том, что она была отсутствующей фигурой, с которой у него были холодные отношения, и выказывал большое восхищение ее преданностью работе и вкладом, который она внесла в расширение семейного бизнеса, который всего за несколько десятилетий вырос из маленькой фабрики в международный холдинг.
Тогда я стал видеть его «раннее» прибытие в ином свете – как назначенную встречу и со мной, и с его матерью. Я думал, что, возможно, ему недоставало внимательного материнского образа, способного дать ему возможность облегчить психическое страдание.
Я задавался вопросом, могли ли агрессивные чувства, возникшие в его жизни, быть основой психологического содержания, которое руководило драматическими соматическими изменениями во время коронарного спазма Марко, выразившегося внутри его тела.
Он едва упомянул своего младшего на год брата, который живет в Милане и работает главным хирургом. Он относительно изолирован от семьи, и у Марко с ним отстраненные и формальные отношения.
Для Марко казалось естественным прервать свое обучение экономике, которое он начал после окончания школы, чтобы присоединиться к компании, которая начинала играть все более важную роль, и директором которой он стал, когда ему минуло 30 лет.
Рассказывая о своей работе Марко, казалось, акцентировал причину необъяснимого стресса, которому он, казалось, подчинялся, работая долгие часы, часто без перерыва. «Я работаю на себя, я не завишу от других» — тон, с которым он произнес слово «завишу», был почти что презрительным, но это меня не удивило. Для некоторых буржуа, занятых предпринимательством, типично считать работу на работадателя более низкой позицией, лишенной стрессов, налагаемых ответственностью. Мне хорошо знаком этот менталитет, так как представители этого социального класса составляют большой процент моих пациентов. Не то чтобы я разделяю эту точку зрения, но мне не кажется, что это могло явиться причиной моего ажитированного состояния ума, который обычно оказывается в рапоряжении пациента более равномерным образом. Вместо этого я думал о состоянии «зависимого», в котором Марко оказался, когда мать оставила его на попечении няни. Затем мне пришло в голову , что и я зависим от моих пациентов, так же, как и Марко от своих покупателей детских товаров; что бы мы делали, если бы никому не были нужны? Отчет окрасился в слабый оттенок жалобы, когда Марко заговорил об отношениях со своими работниками; сколько беспокойства они доставляют ему без всяких серьезных причин! Думал ли он так же и о своих сосудах? По крайней мере они то и дело выходят на забастовку и прекращают поставку крови и кислорода по необъяснимым причинам.
Мне хотелось понять, Марко ли вынуждает меня чувствовать себя как ажитированный ребенок, и было ли это причиной моего более глубокого чувства неловкости, ажитации по поводу пропущенного ланча и моей ассоциации с Доном Ферранте, которые также приняли агрессивный овертон.
Он говорил о своих рабочих поездках как о необходимой пытке. Даже когда его деловые отношения заводили его в интересные города, он проводил свое свободное время в больших отелях, решая кроссворды. «Еженедельник Кроссвордов» оказывался для него лучшей компанией, чем музей, концерт, или обед в хорошем ресторане. Я попытался подумать о том, какие «слова» мог бы искать Марко для того, чтобы рассказать о своей боли, и я почувствовал, что он одинок и пребывает в защите. Мне бы хотелось сказать ему что-либо, но и я тоже не мог подобрать правильных слов. Тем не менее, тема одиночества заставила меня почувствовать себя ближе к нему. Насмешка сменилась гримасой боли от крушения иллюзий, вызванной эмоциональным теплом, которого Марко, казалось, никогда не был в состоянии достичь. Казалось важным, что он чувствовал возможность, там и тогда, найти хорошее психологическое питание.
В момент, когда я подумал, что смогу немного приблизиться к Марко и его страданию, его рассказ косвенным образом создал во мне странный эффект восстановления связи. Рассказывая о своих путешествиях, он, тем же раздраженным тоном, сказал, что вынужден часто проверять свои предприятия и даже ездить в Китай. Стоимость квалифицированной рабочей силы вынудила его переместить большую часть своего производства в Тимисоару в Румынии, но даже там работники стали «поднимать свои головы», «вы знаете каковы эти рабочие!». Я очевидным образом упорствовал в нежелании знать, заставляют ли меня подобные высказывания чувствовать себя в некотором смысле подобно его сосудам, отказываясь работать на него!
Это, казалось, тем не менее, объясняло чувство беспокойства, которое я временами испытывал, и впечатление, что консультация превращалась в ужесточающуюся борьбу.
Возможно, это было как-то связано с моим культуральным происхождением, таким отличным от происхождения Марко. Слово «происхождение»2 заставило меня на мгновение подумать о моей матери, отличающейся от матери Марко, и напомнило ее типичное поведение, когда она проводила быструю инспекцию нашей одежды, перед тем, как мы уходили в школу. Эта картинка вспомнилась мне сегодня посреди моей спешки в кабинет; я произвел один из своих маленьких ритуалов, связанных с этой «инспекцией». Я быстро проверил все ли в порядке с моей одеждой, что контрастирует с моей обычной небрежностью в одежде, которая придает мне вид «активиста после 68», как это назвали бы в Италии. Но сегодня все было в порядке! Кроме того я отреагировал на просьбу Марко с прилежанием и не заставил его ждать консультации; чего еще мог он от меня ожидать? Что могло спровоцировать у него враждебные чувства, которые я, казалось, выявлял? Я стал допытываться у самого себя, могло ли сочетание психологических обстоятельств его детства вынуждать его вести себя подобным образом.
Однако, я понимал, что необходимость понять собственное состояние ума представляло попытку создания иной атмосферы встречи. Я спрашивал самого себя, является ли проявление его агрессии ко мне выражением привычного способа формирования отношений с другими, как если бы это было остаточным явлением попытки заставить людей принимать его таким, какой он есть. Мне также хотелось знать, могло ли восприятие эмоций, которые он вызывал у меня, каким-то образом являться препятствием для наших отношений, вместо того, чтобы стать способом, который Марко использовал с другими для получения их признания.
Встреча подошла к концу, и я предложил Марко встретиться снова через неделю. Он кивнул и вскочил на ноги, спрашивая о размере гонорара за консультацию. Я назвал ему цену и, увидев, что он полез в карамн, чтобы немедленно заплатить мне, двинулся к столу и начал выписывать ему чек. Марко последовал за мной, выудил три 50-евровые банктоны из бумажника, из которого торчало несколько долларовых и евровых банкнот крупного достоинства. Он швырнул банкноты на стол с таким высокомерием, что я задумался о том, не заслуживает ли столь вульгарный жест ответа с моей стороны. Сцена из Травиаты, когда Альфредо с презрением швыряет деньги в лицо Виолетты, вспыхнула в моем сознании. Я решил не комментировать и постараться понять, каким образом могло бы быть проинтерпретировано это последнее выраженине агрессии.
Когда дверь моего кабинета открылась, жена Марко, которая читала во время своего ожидания, закрыла модный журнал, который держала в руках и подобрала журнал Марко со стула, на котором он сидел перед приемом. Это было периодическое издание ультра правого крыла итальянской политики и ежедневная газета Лига Норд3 – политической партии, которая недавно вошла в альянс с правым крылом – победителями недавних выборов в Италии.
Я тотчас почувствовал себя охваченным чувством, которое было трудно определить, но которое, должно быть, отразилось у меня на лице, и я взглянул на нашу встречу в совершенно ином свете. Я пересмотрел то, что считал враждебностью – временами по отношению к себе, а временами – характеристикой его отношений с другими, в зависимости от того, на чем я фокусировал свое внимание – на своем оппоненте, или на моей реакции на его поведение.
У меня в голове возникла серия картинок, определенно вызывающих тревогу и относящихся к определенному опыту. Несколько лет тому назад, спустя много времени после моего переезда в Брешию, во время моего визита к пациенту, находящемуся на стационарном лечении в больнице, где я работал, меня оскорбил бредящий пациент, который ударив кулаками по моему столу, покинул комнату с криками «Грёбаные южане! Грёбаные южане!» Этот эпизод не произвел на меня какого-либо видимого эффекта до того момента, как однажды я с друзьми, частично шутки ради, частично из любопытства, отправились на ежегодный слёт Лиги Норд. Буйное празднование чего-то среднего между политикой и фольклором, кроме всего прочего, отмеченное дурным вкусом. Толпы шумных персонажей, облаченных в средневековые костюмы, напоминали присутствующим о тех исторических событиях , которые, по их мненнию, считались важными для их движения. Они играли в средневековые народные игры, в основе которых, главным образом, лежала проверка на силу; играла кельтская музыка, учитывая то, что кельты представляли рассовую основу для некоторых из их сепаратистских проектов. Все это было бы смешно, если бы не пара сцен, которые определенным образом воздействовали на мою чувствительность. Первая состояла в демонстрации маек с надписью «СТАНЬ ГРЯЗЬЮ», сделанной заглавными буквами. Она отсылала к оползню, который снес Сарно — город, расположенный недалеко от Неаполя – и стал причиной гибели людей и разрушений. Поощрявшие смерть вызвали у меня чувство омерзения. Вторая сцена состояла в наблюдении за прибытием представителя Лиги Норд, в настоящее время выполняющего важные функции в правительстве, которого приветствовали наподобие футбольных болельщиков, скандируя «ВЕ-ЗУ-ВИО! ВЕ-ЗУ-ВИО!», что подразумевало извержение Везувия, вулкана, возвышающегося над Неаполем. Политический представитель выглядел очень развеселённым и управлял хором подобно дирижеру.
Уходя оттуда, насмотревшись на очевидные проявления того, что может быть названо только рассовой ненавистью, мои друзья начали шутить со мной с явным намерением несколько облегчить впечатления. Они говорили что-то вроде «Не открывай рот, а не то они тебя вычислят», намекая на мой сильный южный акцент, или «Хорошо, что твоя дочь выросла тут – ее никогда не вычислят», и т.д. Я признаю, что этот опыт был для меня весьма унизительным; с тех пор на протяжении лет я с беспокойством наблюдаю растущую нетерпимость. Молчание большей части средств массовой информации оказалось тщетной попыткой минимизировать освещение этого движения и глупой заявкой на то, что лишь некоторые люди (из Лиги Норд) рассуждают подобным образом и что их основной заботой является проведение важных структурных реформ в государстве. Это всегда заставляет меня думать о том, что насилие не является характеристикой особых индивидуумов и о том, как то, что Фрейд определил как «нарцизм малых отличий», могло быть недооценено в период, приведший к холокосту.
Эти и другие подобные сцены возникли у меня в голове, когда я увидел газету Марко. Я понял, что враждебность Марко имела отношение и к политико-культурной идентификации, а его поведение по отношению ко мне было мотивировано распознанием моего сильного южного акцента, который обнаруживается, стоит мне произнести всего несколько слов. Как его здоровье могло «зависеть» от «южанина»? Я переосмыслил унизительный жест, с которым он швырнул деньги мне на стол, и почувствовал негодование. На мгновение я задумался о своей напрасной попытке облегчить наше общение. Я также понял, что мог видеть мельком газету Марко до того, как зашел в кабинет, не заметив подсознательного восприятия, которое могло стать причиной состояния моей психики.
Я чувствовал себя оказавшимся внутри гардероба с зеркалами на внутренней стороне дверей. Они без устали пытаются подогнать угол дверей так, чтобы получить как можно меньше отражений реальности, пробуя расширить свой взгляд, как можно больше приближаясь к одиночному изображению. Неожиданный порыв сдвигает зеркала, которые теперь отражают другие объекты вокруг меня, объекты, на которые я раньше совершенно не смотрел.
Марко проследил за моим взглядом на газету и сказал «… увидимся на следующей неделе», а я, будучи глубоко погруженным в мысли и пытаясь понять его поведение, вместо прощания горько воскликнул «Да, пока нас не выслали на юг от По!»4 Марко слабо улыбнулся (впервые за все время нашей встречи), с абсурдным удовольствием протянул мне руку и удалился вместе с женой. У меня было странное ощущение, что уходил он с бо’льшим удовлетворением, чем мог почувствовать за все время интервью.
Я вернулся в кабинет, сел в свое кресло и попытался осмыслить то, что произошло; три банкноты остались лежать на столе. Я думал о сцене в третьем акте Травиаты и о том факте, что унизительный и оскорбительный жест Альфредо был частично мотивирован его разочарованием в любви Виолетты. Я думал о матери Марко и о том, как она преждевременно оставила его на попечении кого-то другого, а также о том, как Марко лишился иллюзий. Его отношение ко мне, как к «третьесортной куртизанке» могло свидетельствовать о бессознательном придании ценности матери. Я уверен, что элемент ненависти присутствует во всех любовных отношениях.
Три банкноты и третий акт оперы заставили меня считать трансфер-котртрансфер третьей стороной между мной и моим разумом так, как это происходило во время сеанса между мной и моим пациентом. Я понимаю, что моя язвительная насмешка могла выраваться по причине интуитивного понимания, что Марко подметил мой акцент, сделав соответствующие выводы. Это открыло путь дальнейшей рефлексии по поводу связи между языком и третьим, третьим, отцом. Рефлексия по поводу языка, которым мать говорит с человеком, которого ребенок видит в качестве объекта ее желания; связь между отцовским объектом и ненавистью; язык как часть культуры и культура как преемник симбиотических отношений с матерью. Затем я подумал другом, как о базисе репрезентативной конструкции культуры других людей. Я спрашивал себя, могло ли все это иметь влияние на формироваие расистского менталитета Марко.
Кажется, после ориентирования на идею диадических отношений мать-дитя в течение всей встречи, я еще раз изменил свой вектор наблюдения в поисках гипотезы для нахождения смысла расстройства Марко. Эта идея дефектности эмоциональных состояний была в центре моего прочтения психосоматических симптомов, и я свернул в направлении языка телесности как выражения того, что «известно, но не обмыслено», память о котором могла бы всплыть из неонатального периода. Мне пришло на ум то, как Марко описывал свою мать; ее внезапная беременность и то, как он повел себя со мной заставили меня думать о конфигурации дефицитарных отношений.
Мне также вспомнилось нечто автобиографическое, относящееся к периоду, когда по семейным обстоятельствам я сам был оставлен на попечении других людей. Это было нечто, на что я часто ссылался на той стадии моего анализа, и мой аналитик сигнализировал мне о следах этого эпизода в моем личном опыте при каждом новом возникновении «одинокого и покинутого». «Опасный союз» между мной и Марко вынудил меня заинтересоваться, не создало ли это «слепого пятна» у меня. Опять же мой самоанализ и манифестация моего анализа и моего аналитика с обязанностями, вероятно, третьего. Возможно, рассуждения моего анализа и обязанность помогать породили у меня идею о том, что Марко может оказаться полезным восприятие того, что я тоже побывал на «земле покинутых», пройдя через это без особых последствий, но приобретя эмоциональный багаж, который временами оказывал мне неоценимую услугу в работе.
Затем я заново обдумал последние минуты в дверях и нашел другую гипотезу для объяснения моего поведения. Кажется, я в какой-то момент обнаружил, что обычная ассиметрия аналитик-пациент была в нашем случае «разрушена» до момента «открытия» его идеологической и культурной позиции. Он «знал» обо мне, в то время как я все еще пытался понять, что за человек передо мной. Часто аналитик хранит молчание из стратегических терапевтических соображений. Марко же хранил молчание для того, чтобы его не раскрыли.
Я спрашивал себя о роли, которую во всем этом могло играть присутствие жены и, что еще важнее, то, что в дверях мы были «на ногах», и как это могло способствовать изменению вектора моего наблюдения – от бессознательного-ребенка-пациента к взрослому, который женат и который может быть атакован в своей целостности.
Я искал оправдание тому, что я в спешке классифицировал как инэктмент, и объяснил себе, что могущественная проективная идентификация Марко затмила расщепление между наблюдающей и эмпирической частями моего аналитического Эго, ставшее причиной короткого замыкания. Вырвашееся у меня восклицание не было для Марко оскорбительным, но в сочетании с моим тоном и видом, наверняка, передавало очень негативное чувство/настроение. Я надеялся быть в состоянии использовать даже эту реакцию в своей работе с Марко.
Как бы то ни было, я отметил улучшение состояния моего мышления, как если бы моя взрывная реакция помогла нам обоим почувствовать себя лучше. Марко удалился почти что улыбаясь, а я оказался в состоянии спокойно рефлексировать о том, как развивалась встреча.
Я спрашивал себя, какой паттерн лежит в основе того, как Марко расположился по отношению ко мне; могло ли это быть экстернализацией определенного типа объектных отношений и, в любом случае, могла ли моя предвзятость (и каким образом) способствовать тому, как структуировал встречу Марко.
Другим важным наблюдением являлось колеблюещееся, если так можно выразиться, развитие эмоциональной атмосферы сеанса. Марко стремительно переходил от шизо-параноидной позиции к депрессивной, а я переходил из состояния, которое можно было бы определить как безукоризненный негативный контрперенос, к состоянию, когда я испытывал такую же неспособность к саморефлексии, как и мой собеседник. Возможно, все это было отражением тех же колебаний, которые я и сам производил между двумя позициями.
Это заставляло меня временами думать, что конфликтный материал Марко мог реактивировать конфликты внутри меня, обуславливая, с другой стороны, то, что можно определить как дополняющий контрперенос; а временами интенсивность и качество его проективных идентификаций могли вызывать у меня контридентификации.
В любом случае я понял, что с тем же изгоняющим подходом я вернул ровно столько, сколько Марко спроецировал на меня, отвечая на потребность самоисцеления и без того, чтобы сохранить или детоксицировать какую-либо из этих проекций. Это заставило меня учесть вероятность неявки Марко на следующую встречу без того, чтобы хотя бы отменить ее.
Я взял деньги со стола и завершил исключительно утомительное и эмоциональное утро.
Остаток недели был очень загруженным, и я только урывками возвращался к первому визиту Марко. Так продолжалось до среды, когда ровно в 7 часов Марко позвонил в дверь моего кабинета, вошел туда так, как если бы он пришел в хорошо знакомое место, и уселся там же, где сидел в прошлый раз.
Я выдохнул с облегчением, видя что мои пессимистические предсказания не оправдались, и начал встречу, но не без некоторого дурного предчувствия.
Марко не стал долго тянуть, и такое начало было для меня неожиданным. Он извинился за свое поведение на предыдущем сеансе, сказал мне, что с его стороны было «тупо» поддаться своим «постыдным предубеждениям», которые в любом случае не имеют отношения ко мне. Он сказал мне, что у него был сложный период непростых отношений с врачами. Это упоминание врачей сподвигло Марко заговорить о своем брате, и когда он перешел к теме вражды с Серджио, я отметил про себя, что самокритика Марко снизила собственную значимость, которой способствовало чувство ненависти. Я понял, каким образом он должен был эго-дистонно чувствовать это, и каким образом лечение у меня могло связываться с его культуральной идентификацией. Я размышлял о возможности связи между его братом и мной – двумя врачами.
Марко отметил отсутствие комментариев с моей стороны положительно, как мое суждение о его оживлении и сотрудничестве. Коммуникация, кажется, стабилизировалась, несмотря на то, что сохранялась трудность с использованием слов, которые представали перед собеседником, лишенными своей эмоциональной значимости.
Как бы то ни было, это выглядело как если бы его паттерн полного ненависти инвестирования с последующим дистанцированием себя эмоционально откликнулся на скрытое желание близости, что могло быть также и движением в трансфере.
Я думаю, что ненависть Марко могла спровоцировать во мне некоторое отрицание моих чувст ненависти с последующей рационализацией, выразившейся в поиске иного происхождения этих чувств. Думаю, что вместо этого, экстернализация моей ненависти, как зрелого чувства, возникшего в конкретной ситуации, в первую очередь вызвала у Марко ощущение, что его понимают. Во-вторых, это позволило ему увидеть меня объектом, способным сопротивляться его атакам и неподвластным его всемогущему контролю. Это могло также облегчить его возможное чувство вины, поскольку подтверждало, что его атаки не привели к тотальному разрушительному эффекту, или же к чрезмерному реагированию с моей стороны.
Мое сублимированное восприятие бессознательного Марко было преждевременнее и острее, чем восприятие его сознательного, которое, хоть и было искажено моими реакциями, не оформилось у меня в уме.
Мне кажется, что переход от ситуации, в которой Марко обходился со мной так, как в его бессознательной памяти обходилась с ним мать, заставляя меня чувствовать себя сыном «дешевой матери-шлюхи», к ситуации, в которой он был признан «сукиным сыном и рассистом из Лиги Норд», сделал возможным трансформацию, которая позволила ему выразить свои извинения вербально. Эти извинения, должно быть, были принесены и его матери, которая, должно быть, была не всегда отвергающей по отношению к нему, как это мог ощущать Марко в определенные моменты.
Я, тем не менее, чувствую себя погруженным в свои попытки понять, какой способ реагирования окажется наилучшим для этого пациента, который, кажется, не проявляет ни невротического страдания, ни колебаний в поведении – совершеннейший «нормопат».
Я задавал себе вопрос, не мог ли отъезд его сына стать причиной дисбаланса психологического эквилибриума Марко, способствуя развитию боли «разбитого сердца», для которой не было анатомической причины. Я также думал о возможной роли желания разрушить негативный интроецированный объект и о том, как это могло быть связано с темпераментом Марко.
Тем не менее, я отдаю себе отчет в том, каким образом на мою позицию могло оказать влияние свободно плавающее внимание. К концу нашей первой встречи, думая о Марко, лишь как о ком-то, кто страдает, и кто мог бы получить пользу от аналитической работы, я считал, что эта работа, которая и так была бы сложной в силу ряда очевидных причин, теперь и вовсе не сможет начаться, будучи отягощенной прочими обстоятельствами.
Марко, в конце концов, упомянул своего стареющего отца, а также сожаление о том, что никогда по-настоящему не знал его. Когда он описывал, как тот, вечно уставший по вечерам, бывал погружен в большие и далекие проблемы, у меня в голове всплыл кадр из последней сцены фильма «Ламерика». Травматизированный старик Спиро, разрушенный албанской тюрьмой диктатора Хокса, уверенный в том, что ему 20 лет, и что он следует в Америку, и молодой оппортунист Джино в конце своего развенчанного приключения в албанском аду. Убегая от лживого идиотизма телевидения, они оба путешествуют обратно в Италию за обещанием лучшего завтра.
Перевод с английского А. Кришчян
1 Дон Ферранте – персонаж А. Манцони из «Помолвленного», который жил в Ломбардии в 7-м веке. Он примечателен тем, что умер от бляшек, в то время как постоянно отрицал их существование на основании того, что в природе существуют только «субстанции и несчастные случаи», а бляшки, по его мненини-, не относились ни к одной из двух категорий.
2 В итальянском слово «происхождение» — matrice — имеет отношение к латинскому mater , означающему «мать». Поэтому слово «происхждение» может ассоциироваться со словом «мать».
3 Лига Норд – очень радикальная политическая партия, пользующаяся большой поддержкой в некоторых регионах северной Италии. Своей целью партия, весьма очевидным образом, провозглашает независимость богатых регионов страны от ее остальной части. Они также индильгируют по поводу некоторой враждебности по отношению к южанам, которую насаждают жители северных регионов, пользуясь очень унизительным словечком, которое выражает связь между южными фермерами и землей (в итальянском слово «земля», terra, является основой этого слова, terroni) Это – одна из политических партий, которая всколыхнула волну ксенофобии и расизма, накрывшую нашу страну и потребовавшую вмешательства Евросоюза в правительственные проекты, дискриминировавшие определенные категории людей , таких как иммигранты не из ЕС, граждане Румынии, хотя сейчас они уже часть ЕС.
4 Мое восклицание имеет отношение к одному из лозунгов, часто используемых рассистами Лиги Норд. Они бы хотели, чтобы все иммигранты с юга были выдворены за линию По, реки, котороая обозначает границу гипотетической республики севера.